Расскажу тебе про самую долгую зиму в моей жизни — ту, что проверяла меня на прочность не холодом и голодом, а тишиной. Дело было на заимке у Мертвого озера. Место глухое, болотистое, даже зверья — и того мало. Избушку я поставил там не для богатого промысла, а словно бы назло всем, кто говорил, что в одиночку там не выжить. Привез я с собой не только соль да свинец, но и мешок книг — отцовский псалтырь да томик Пушкина, затертый до дыр. Первые два месяца пролетели в хлопотах. Рубил лес для будущей бани, ставил самоловы на белку, ходил на дальние озера за рыбой. Но к январю ударили такие морозы, что даже волки замолчали. Воздух становился густым, как кисель, и звенел. А тишина... она не давила, нет. Она вползала в избу, садилась на лавку напротив и смотрела на меня пустыми глазницами. Я начал разговаривать вслух — с печкой, с топором, с котом, что тогда со мной жил. Потом понял, что это — прямая дорога к помешательству. И взял в руки отцовский псалтырь. Читал медленно, по складам, не столько ради смысла, сколько ради звука своего голоса. Он был чужим, хриплым, непривычным. А по вечерам, когда вьюга завывала, я принимался за Пушкина. И странное дело — в стужу, под вой ветра, строки про «мороз и солнце; день чудесный» или про «буря мглою небо кроет» обретали совсем иной, железный смысл. Они становились частью пейзажа за окном. Но книги не спасали от главного — от необходимости быть наедине с самим собой. Вспоминалось все: старые обиды, ошибки, лица людей, которых я больше не увижу. Тайга выворачивала душу наизнанку, заставляла смотреть на все ее шрамы. Я злился, я отчаивался, я бил кулаком по столу. Однажды, в лютый февраль, я вышел из избы в одних портках и стоял так, пока тело не онемело от холода, пытаясь почувствовать хоть что-то, кроме этой гнетущей внутренней пустоты. Перелом наступил тихо. В одну из ночей я просто сидел у печки, слушал, как трещат смоляные поленья, и вдруг поймал себя на мысли, что мне... спокойно. Не безразлично, а именно спокойно. Тишина внутри меня совпала с тишиной снаружи. Я перестал с ней бороться. Я принял ее как данность, как реку, в которую вошел. Я стал замечать то, чего не видел раньше. Как по-разному скрипит снег под полозьями саней в двадцатиградусный и в сорокаградусный мороз. Как меняется свет от печной заслонки на бревенчатой стене. Как пахнет тайга в безветренный день — смесью хвои, инея и дыма. Я не стал отшельником. Но я вышел из той зимы другим. Промысел был скудным — несколько беличьих шкурок да пару соболей. Но я привез с собой нечто большее. Я привез понимание, что самый страшный зверь в тайге — не медведь-шатун и не росомаха, а твое собственное нутро. И самый ценный промысел — не соболь, а умение выстоять в бою с самим собой. И что в конце этого боя тебя ждет не победа, а перемирие. И тишина, которая из врага становится твоим старым, суровым, но понятливым другом.